Воспоминания о Штейнере - Страница 36

Но наденьте сюртук, замкните в достойную легкость силы, легко несущей балласт знания, — присоединится нечто от профессора в высшем стиле; этим изяществом профессорского "теню" владел некогда, еще не пораженный ударом, профессор К. А. Тимирязев, когда он по традициям чтения на университетском акте, появился на кафедре, держа треуголку и алея… лентой, изящно надетой через плечо (?!). Он так надел "ленту", что она пропела "красным цветом Марсельезы" на нем.

Дико — парадоксально (рикошет — необычайный!): Тимирязев — и — Рудольф Штейнер! А что — то в одной из десятков граней было общее: легкий, тонкий, изящный, но… мужественный.

Вот только с чем, из виданных мною, сравню иссеченность резцом лица доктора? Видел я такое лицо раз — в Монреальском соборе: молящийся прелат в лиловом шелку с лицом, как вырезанным из камня (камея); но просеките это лицо лицом Эразма Роттердамского, которому надо сильно убавить нос; "плюс" — мысленно присоединяю лицо бритого кайруанского дервиша, заклинателя змей; на трех этих лицах как на трех осях координатной системы строю жест лица; и что — то получается; а то оно разбито многими десятками портретов; в каждом — одна только черта лица, а не лицо.

Но с чем сравню смех (явный или сдержанный)? Не видел такого смеха: не "ГРОХОТ — ХОХОТ" Владимира Соловьева, конечно, а все же — любовь к каламбурам, вплетенным в серьезнейшее, посерьезнейшее порой закрывающим: у Соловьева в смехе был страшен рот, а у доктора делался совершенно пленителен — до впечатления расцветающей розы.

Глаза — грустные; вблизи — маленькие, черные, издали порою во все лицо; и — бриллиантовые; падающая порою на лоб прядь и встрях головы, ее сметающей, — что — то от композитора; и минутами в патетике чисто музыкальной отдачи себя теме, я подмечал там в докторе жест выражения, виданный мной в одном из портретом Бетховена (ничего общего в отдельностях черт лица).

Все эти, мной накладываеыме краски, даны еще в одном нюансе, в нюансе "сказочности".

"Добрый сказочник" как — то умягчал "софиста", "однодума", "многострунного", "забияку", "оратора", "молчальника", "мима", "профессора", "мейстера"; целое из всех этих граней — в мягкогрустной, тихой сказке.

Нет, — бросаю попытку дать "негатив" портрета рикошетами от других личностей.

Глава 3. Рудольф Штейнер, как лектор и педагог

1

Удивительный режиссер жизни связан был с "доктором"; деятельность режиссера есть деятельность координирующая, как деятельность дирижера; доктор — был еще более удивительным ДИРИЖЕРОМ в самом широком смысле: дирижером предприятий, возникавших в обществе: Вальдфорская Школа, Христианская община, эвритмеум, Гетеанум, Иенский санаторий для больных, издательство "Дер Комменде Таг"; и — так далее. Его мотто, проводимое им сквозь все: "Надо явление брать в круге явлений". Он имел дар видеть явление в круге явлений; многие имеют кругозор, подобный пустому кругу; эти судят обо всем обще, но — пусто; он в круге видел многообразие живо текущих и переплетающихся явлений: и в переносном смысле слова и в буквальном.

2

Когда он входил в зал, переполненный народом (например, в лекционный зал), он любил оставаться до лекции в помещении зала, не уходя в лекторскую; как хорошо знакома мне эта картина: за десять минут до начала лекции — в переполненном зале, у двери фигура входящего доктора в расстегнутом зимнем пальто с меховым воротником, — с портфелем; или с книгой в руках, в сопровождении М. Я., фр. Валлер; это явление наблюдал я: в Берлине, в Христиании, в Лейпциге, в Дорнахе, в Копенгагене, в Нюрнберге; от воздуха кажущееся розоватым лицо и пленительная улыбка, — кивок руки, кивок головы; проход; к первым рядам, где часто около кафедры снимал он пальто, вынимал носовой платок, протирая пенснэ; и огненным быстрым жестом вскидывал его на нос; приподняв и несколько закинув голову, он глядел прямо перед собой; выражение лица — менялось (пленительный, грустный, усталый, переполненный здоровьем, грозный), и цвет лица был разный: розоватый, точно светящийся прозором зорь, то — белобледный, со сжатыми губами, с печатью твердой грусти и непреклонной решимости; то бело — зеленоватый, измученный, но — бодрящийся; гладко зачесанные волосы, четкий пробор с капризною прядью, не слушающейся прически и свисающей на лоб; часто — старательно причесанный; редко — точно всклокоченный (с непокорным "ершом" сбоку). Волосы, цвет лица, выражение — резкое; но — жест — тот же; ПРОТИР пенснэ, вскид головы, откид; и — взгляд перед собою, как бы вперенный в точку — над головами присутствующих: в точку стены противоположного конца зала; а уже с ним кто — то разговаривает; и он — дает ответ; но сам где — то впереди; перед собою самим; о, как хорошо я знал [эти различные] выражения губ после опыта выслушания более 400 фортрагов его! Иногда сквозь настроение его уже просвечивало содержание лекции: ТОН нам еще неизвестной лекции; и мне казалось, что ТОНЫ основных лекций, как аура, овевающая лицо доктора, уже охватывала меня; не раз, видя доктора вошедшим, стоящим в описываемой мной позе, я говорил себе: "БУДУТ сказаны важные слова о Христе". Этому предшествовало НЕЧТО, как бы невидимо опустившееся над доктором; он казался строгим, но — теплым; сказал бы, что жарким; и цвет лица его, тот цевидимьш, который изощренному сознанию как бы делался видим, — теплый до жаркости пурпур ПЫЛАЮЩИХ роз; конечно, — все то, что я говорю — субъективно; не субъективен для меня лишь факт верного угадывания тональности сейчас предстоящей нам лекции — в иные полосы моей жизни при докторе; тон пылающей алости и строго — доброй и нежной любви, жар любви, выражающийся как бы от его, чела, Уст, гортани и груди — вперед перед ним, независимый от Цвета лица, означал в восприятье моем: "Будет говорить о Христе".